«Я боевая была, отчаянная»

«Я  боевая  была,  отчаянная»

В год 75-летия Победы автономная некоммерческая организация «Центр социального обслуживания населения Восточного округа» готовит к изданию книгу, в которую войдут материалы о подопечных Центра – ветеранах Великой Отечественной войны, тружениках тыла. Одна из героинь этой книги – наша землячка Мария Владимировна Бондарева – делится сегодня своими воспоминаниями.

Мария Владимировна – замечательная рассказчица. В свои 92 года она помнит столько имен, дат, интересных подробностей разных событий, что просто диву даешься. Она разговаривает с легким украинским акцентом. Когда особенно волнуется, щедро пересыпает свою речь милыми украинскими словечками, и это действует на слушателя завораживающе. Теряется ощущение реальности, ты словно бы становишься участником тех давних событий.

– Жили мы в Винновке. Когда началась война, хлеб еще не был убран, а мужики на фронт ушли. Вот мы, дети, и были главными работниками в поле. А силенки-то у нас какие?! Не успели. Остался в зиму. На дровнях поедем в поле – мороз, ветер, а куда деваться – едем. Найдем бугорок, разроем – там снопы, погрузим их и к комбайну везем молотить. Так и ездим, пока не окоченеем совсем.

Отец у меня бригадиром был. На фронт его забрали в конце 42-го, а 1 января 43-го меня отправили в ФЗО учиться на штукатура. Нас было три девчонки и семь мальчишек, все из соседних деревень. Привезли нас на Безымянку. Мы ручек набрали, думали, учить будут, а нас заставили убираться в общежитиях, где пленные немцы жили. Они устроили отхожее место в одной из комнат – вот и ее мы тоже чистили: мальчишки ломами кололи, а мы те комья выносили. Два месяца так работали. Потом учить нас стали. Восемь месяцев мы продержались и решили с подружкой (ее тоже Марусей звали) сбежать. Уж больно голодно и трудно было. Дадут суп, а в нем две картошины плавают и черви огромные.

Ушли мы, куда глаза глядят. И попали на завод какой-то. Встретили нас дядьки пожилые. Оказалось, все они хохлы. Ну, и пожалели нас, приняли как родных, даже не спросили, откуда мы, никакого документа не потребовали. Это были начальник штаба и командир роты, которая охраняла авиационный завод. Обрадовались они нам. Людей в охране не хватало, работали все пожилые, от усталости в обморок падали – смены по 10-12 часов были. Мы все это испытали потом. Пока в карауле стоишь, ноги так опухают, что обувь еле снимешь. А снимешь – не обуешь. Нас с Маруськой тогда сразу в смену: меня в первый караул, ее во второй.

Через неделю пришли из ФЗО нас разыскивать. Начальники наши – к нам, спрашивают:

– Дочки, откуда вы сбежали?

Мы в слезы.

– Не плачьте. Ходите в центре строя, вас и не видно будет. А если по одному, шапку надвигайте на глаза.

Не выдали они нас.

Жили мы в общежитии. Комнаты в нем двухнарные, нары деревянные, поэтому клопов там было тьма-тьмущая. А мы ж с Маруськой штукатуры как-никак, побелили все, поморили чем-то. Устали выметать потом тех клопов. Все-таки пожалели нас – нары убрали, поставили кровати железные. Такая радость. Хоть высыпаться стали.

Рядом с нашим общежитием немцы пленные жили – прямо через забор. Разговаривать с ними запрещалось, а они все просили нас папиросы им купить. «Девчата, – говорят, – мы не виноватые, мы никого не убивали». Комвзвода сильно ругался, если мы даже просто около того забора останавливались.

Воришки нас частенько донимали. Голод ведь был ужасный, надеялись чем-нибудь поживиться. Если замечали их, должны были начальству сказать. А они ж все старые, пока соберутся да спустятся, я уже на месте преступления. Боевая была, бесстрашная. Если бы не была такой, не послали бы самолет сопровождать в Москву. Дважды ездила – в марте и в апреле. И Маруся моя со мной. Она на одной платформе самолет охраняет, я на другой. Выдали нам белые тулупы с черными воротниками, винтовки, пистолеты. Когда выезжали с завода, я попросила машиниста дать гудок, козырнула и крикнула:

– Ну, папаши, до свидания!

А они аж прослезились:

– Что же это такое?! Детей ведь отправляем!

Стоим на станции, ждем, когда паровоз подцепят. Люди обступили, норовят на платформу залезть. А у нас инструкция – никого не пускать, груз-то военный. Пыталась ругаться грозно – бесполезно. Лезут все настойчивей. Я достала пистолет и выстрелила в воздух. Люди разбежались, и начальник станции тут как тут.

– Кто стрелял?!

– Я стреляла. Где у вас тут телефон? Я сейчас Сталину позвоню, что паровоз не даете, а мы самолеты в Москву везем.

И бумажку ему показываю, где якобы у меня телефон написан. Так мне один из нашего караула подсказал делать. Подхватился тот начальник станции, побежал куда-то. И вскоре подцепили нам паровоз. В Москве мне еще раз такой фокус пришлось использовать. Загнали на какой-то дальний путь и забыли про нас. Только припугнула, что Сталину позвоню, сразу вспомнили.

Отец сильно переживал за меня. В каждом письме с фронта писал: «Зачем вы Марусю в Куйбышев отпустили? Пропадет она. Она же такая отчаянная». А я вон до сих пор живу. Из наших винновских – моих ровесников – я одна в живых осталась.

В мае 45-го мама прислала телеграмму на завод, что сильно заболела. Меня отпустили домой на пять дней. Приезжаю – в доме ни крошки. Толик с сестренкой меня терзают: есть хотим, есть хотим. Это дети моей мачехи. Мама умерла, когда мне было пять лет. Отец незадолго до начала войны женился на женщине, у которой были сын пяти лет и трехлетняя дочь.

Раздобыла я пшена, муки немного, молоко было – корову держали. Оладьев напекла, каши сварила. Наелись ребятишки, довольные. Толик бегает вокруг стола: «Нянька не даст нам умереть». А тут по радио говорят: война кончилась. Мать – в крик. Ведь мой отец погиб на фронте. Бабушка, отцова мать, бежит. Обняла меня, кричит – у нее двое сыновей погибли. А тут соседка, жена погибшего Сашки Зыбанова, вывела на улицу девятерых своих детей осиротевших, кричит, воет. Вся улица, вся деревня – в крик. Так жутко было. Хотелось убежать, спрятаться от этого крика. Он оглушал, разрывал голову.

– Мама, я не могу больше! Я на завод уеду!

– Как же ты бросишь меня, больную? Что же с детьми-то будет? Побудь еще.

Что тут поделаешь? Осталась я, конечно. И вот уж сколько лет прошло, а как только о войне что-то напомнит, я тот вой слышу.

После войны голод был страшный. Я понимала, что мать одна не поднимет ребятишек, поэтому в 47-м году замуж вышла и вернулась в Винновку. Отговаривали меня: все из колхоза, а ты в колхоз. Но я упрямая, если решила – не отступлюсь. Поеду, говорю, колхоз поднимать. 20 лет дояркой отработала.

 Вот как-то прихожу к матери, они голодные сидят. Еды в доме нет никакой. Толик с сестрой меня терзают опять: есть хотим. Вернулась я домой. Свекровь узнала, чем я так расстроена, дала ведро муки, хлеба каравай – только что испекла – и несколько дынь. Иди, говорит, корми ребятишек. Вот уж как порадовала я их! Толик взял балалайку и давай плясать.

Сейчас ему уже 83 года. Так всю жизнь меня и называет няней. Мы с ним как родные. Звонит мне по три раза в неделю. И жена его, пока жива была, то и дело звонила: «Нянь, это Эля…» и про все мне давай рассказывать. И радостями, и заботами делилась. Они часто у нас гостили, с семьями приезжали, с внуками. У нас хозяйство было: мясо, сало накоптим, птицу забьем – есть чем угостить. Я люблю готовить. И сейчас еще и курник, и блины могу испечь. Картошку сама в погреб спускаю. Если уж уродилась боевая, это на всю жизнь. Хотя, конечно, силы уже не те, поэтому спасение мое – соцработник, ненаглядная моя Галина Калаганова. Она меня без малого 10 лет обслуживает. И все эти годы мы с ней душа в душу. Она такая добрая, заботливая, внимательная. Между нами полное доверие и взаимопонимание. А уж старательная какая! Все на совесть делает. Хорошо, что у нас, стариков, есть такие помощники. Без них мы никуда.

Т.Пахомова.

Фотографии из галереи

Фотоконкурс "Мы...
Image Detail
Мы любим спорт!
Image Detail
Открытый команд...
Image Detail
Мы любим спорт!
Image Detail
Лыжная гонка на...
Image Detail