«С нами в лагере жил мальчик, которому нацисты ради эксперимента часто ломали руки и ноги…»

«С  нами  в  лагере  жил  мальчик, которому  нацисты  ради  эксперимента  часто  ломали  руки  и  ноги…»Страшные  воспоминания  малолетней  узницы  фашистских  концлагерей

Ежегодно, 11 апреля отмечается Международный день освобождения узников фашистских концлагерей. Председателю Карасунской окружной организации (Краснодарский край) «Бывшие несовершеннолетние узники фашистских концлагерей «Непокорённые» Лилии Тихоновне Хоминец было 6 лет, когда её вместе с мамой, бабушкой, старшими сестрами и братом угнали в плен. Она была в нескольких лагерях смерти, провела в них и в дороге к ним 26 месяцев. Тем, что запомнила сама и рассказали её родные, поделилась с читателями.

Жизнь в лесу

Лилия Тихоновна Соколова (по мужу – Хоминец) родилась в Витебске (Белорусская ССР) в 1937 году. Отец, Тихон Николаевич,­ участник Финской войны, трудился на кирпичном заводе, мама, Татьяна Леонтьевна, была домохозяйкой, сидела с детьми, которых до войны родилось пятеро: один мальчик и четыре девочки, Лилия – самая младшая.

11 июля 1941 года началась трёхлетняя оккупация Витебска. Под властью фашистов он находился почти три года – до 26 июня 1944 года. Главу семьи сразу призвали на фронт. Татьяна Леонтьевна с детьми сначала жила в городской квартире, потом уехала к бабушке с дедушкой в деревню Остряне, которая находилась под Витебском. Все мужчины, не призванные на фронт, но способные держать оружие, ушли в партизаны.

Осенью в деревне начались облавы. Дедушка, инвалид-колясочник, погиб одним из первых жителей. Застрелил его немец, который позарился на курицу-несушку.

– Сказать по правде, в годы оккупации вреда больше было от полицаев, чем от немцев. Переметнувшиеся на сторону фашистов местные, пытаясь выслужиться, шли на любые подлости, предательство, зверства.

В декабре 1942 года один такой полицай – сосед, хорошо знавший семью Соколовых, вместе с немецким офицером вошёл в бабушкину хату, где в это время находилась вся семья. Старшая, 14-летняя Нина, читала младшим сказки. Бабушка и мама хлопотали по хозяйству. Сосед указал на Нину. Немец взглянул на нее и отмахнулся: «kinder» – сестра Лилии Тихоновны была худенькой, похожей на ребёнка. «Какой же она ребёнок, – встал руки в боки полицай, – ей скоро пятнадцать», – и дёрнул Нину с кровати за руку. Она споткнулась и упала перед входной дверью.

– Позже мама рассказывала, что заметила, как немец отошёл чуть в сторону и подмигнул Нине, указывая на дверь, – мол, беги. Она вскочила и в чём была – в шерстяных носках на босу ногу и в платье без рукавов – выскочила во двор. Сосед погнался за ней, повалил на снег, ударил прикладом, а затем схватил за косу и потянул со двора на дорогу, по которой уже шли деревенские ребята, её ровесники. Мама, выбежавшая вслед за полицаем, только и успела, что бросить вслед дочери недовязанную кофту. И мы больше ничего не слышали о Нине до самого 1946 года, думали, погибла в концлагере. Но оказалось, что она в лагере и не была – ей удалось сбежать по дороге.

Вскоре в дом бабушки снова пришли автоматчики. Они загнали всех жителей деревни в один большой сарай, который заперли снаружи. Внутри находились только женщины, старики и дети. Судя по всему, немцы намеревались сжечь семьи партизан. Но тут подъехал какой-то немец на мотоцикле, сказал что-то старшему автоматчику, и людей выгнали из сарая, выстроили в шеренгу и погнали на вокзал.

Дорога пролегала через лес, часть колонны уже вышла на поляну, а часть – пара десятков человек – ещё продолжала идти по лесу. В этот момент налетели самолеты (Лилия Тихоновна не знает, чьи) и началась бомбёжка. Женщины и дети, шедшие позади, убежали в лес. Среди них были и Соколовы.

– Всю зиму мы прожили в лесу в землянках. Помню, заваривали чай из коры деревьев, ели коренья. Мальчишки нашли в поле дохлую лошадь. Потом несколько раз пробирались к ней, отрезали куски мяса, а женщины его готовили. Ещё в поле осталась неубранной картошка. От разрывов снарядов её выбросило на поверхность, она была мёрзлой, но мы её тоже собирали и ели.

Майданек

В марте 1943 года немцы провели облаву на партизан. Их не нашли, а прятавшихся женщин и детей обнаружили.

– Бабушку, маму, меня, 8-летнего брата Гену, 10-летнюю Любу и 12-летнюю Валентину привезли на вокзал, бросили в поезд с другими местными жителями и отправили в неизвестном нам направлении.

Ехали долго, без остановок. Чтобы справлять нужду, взрослые натянули какую-то верёвку в углу вагона, повесили тряпку. Вот и все удобства.

– Первым моим лагерем стал Майданек в Польше, второй по величине гитлеровский лагерь смерти в Европе. Крематории здесь работали круглосуточно. Когда поезд остановился, нас выгнали из вагонов, женщин и детей отогнали в одну сторону, стариков – в другую. Бабушка оказалась среди стариков. Больше мы ее не видели…

Пленных построили на плацу перед виселицами. Через несколько минут из барака вывели пятерых избитых, в крови, мужчин. Они шли босиком, в одних белых кальсонах. Лилии запомнилось, как завязки от них волочились по грязному снегу. Когда мужчинам (потом выяснилось, что это были советские военнопленные, пытавшиеся сбежать из лагеря) набросили верёвку на шею, Татьяна Леонтьевна развернула младшую дочь к себе, ткнула лицом в подол и держала за голову, пока шла казнь.

– Помню, бараков было много, все длинные – человек на 150-200, трёхъярусные и двухъя­русные деревянные кровати с соломой вместо матрасов. Поначалу мы с мамой, братом и сёстрами жили в одном бараке, потом нас с братом переселили в детский. Но мама имела право нас иногда навещать.

Дети до 10 лет в лагере ничего не делали. Единственной их обязанностью было присматривать за младшими детьми. Детей пересчитывали: вызывали по утрам на площадку перед бараком, а сами проверяли, кто остался внутри. Оставались только больные. Их тут же забирали, и назад они никогда не возвращались.

Кормили малышей один раз в день маленьким кусочком хлеба, в котором было процентов семьдесят древесных опилок, и баландой. Из чего её готовили? Картофельные очистки, кусочки брюквы, моркови, жилы каких-то животных – у немцев было безотходное «производство». Об этой баланде у Лилии Тихоновны сохранилась память на всю жизнь.

– Когда приносили железный бочонок с похлёбкой, мы выстра­ивались перед ним в шеренгу, держа наготове миски. Смотрительница барака – капо – следила за тем, как нам разливают баланду. Это была одна из узниц, полячка пани Марыся, которую старшей назначили немцы. Когда дошла моя очередь, я заметила, что в черпаке, которым мне только что налили похлёбку, остался кусочек моркови. Я потянулась за ним, но в следующую секунду получила удар железным прутом – стеком – по пальцам. Удар был такой силы, что мне почти отрубило безымянный палец.

Девочка выронила миску, расплескав баланду по полу, обхватила больной палец левой рукой, отскочила в сторону. Но не заплакала: знала, что нельзя, – будет только хуже. Однажды на глазах всего барака капо избила своим стеком мальчика старше Лилии, и его, мёртвого, унесли прочь.

– Я забилась под нары и просидела там целый день, поскуливая от боли. Вечером пришла мама – ей кто-то сказал, что со мной случилось. Она принесла подорожник, палочки, раздобыла где-то более-менее чистый лоскут тряпки. Приложила подорожник к пальцу, вокруг него – палочки, служившие шинами, перевязала лоскутом. Каждый день меняла повязку – и, не поверите, палец сросся! Только – видите – немного синий в месте разреза.

Кукуруза с песком

Узники пробыли в Майданеке не больше шести месяцев, а потом их снова посадили в вагоны и куда-то повезли. Следующие несколько месяцев они скитались по разным лагерям Европы, большую часть времени проводя в дороге и по нескольку дней или недель – на новом месте. Лилия Тихоновна запомнила, что были в Чехословакии, Венгрии, Бессарабии (Молдавии).

Однажды поезд остановился в каком-то населённом пункте, вагон отцепили, оставили в тупике, а состав двинулся дальше. Детей выгнали из вагона, отвели на площадку, велели сесть на землю. В этот момент пошёл сильный дождь, земля тут же превратилась в грязь.

– Мы сидим, часы идут. Тут видим местных женщин, по разговору поняли, что в Болгарии. Они принесли варёную кукурузу, пытались передать её нам, но охрана не позволила. Тогда женщины стали бросать её в нашу толпу. Мальчишки повзрослее и сильнее ловили её, некоторые дрались между собой за початок, а гитлеровцы смотрели на это и ржали. Нам, малышам, кукурузы не досталось. Мы подбирали с земли зёрна, подставляли ладони под струи дождя, а потом запихивали их в рот. Но были настолько голодными, что не дожидались, пока полностью смоется грязь, и проглатывали кукурузу вместе с ней. С тех пор я ни разу не ела варёную кукурузу, и когда вижу её в продаже, у меня рот тут же наполняется песком.

Уже много позже Лилия Тихоновна узнала, что всё это время делали женщины: выносили из вагона трупы, а потом дезинфицировали его.

– Знаете, когда у нас уже сил не было стоять (а нас в теплушке было как селёдок в бочке), мы просто садились на пол. Иногда садились на что-то мягкое, но не думали, что это может быть, просто отдыхали. Это сейчас я понимаю, что мы сидели на трупах, и прихожу от этого в ужас.

Линдабрун

Заключённых снова погрузили в вагон и следующей, конечной остановкой стала Вена. Людей высадили и пешком повели в лагерь, который размещался глубоко в горах, в лесу. Это был лагерь Линдабрун (30 км от Вены), в котором они проведут следующий год. Недалеко от него стоял ещё один концлагерь, намного больше по размеру – Энцесфельд. А между ними был расположен городок Линдабрун, жители которого, пока несчастных гнали по улице, смотрели на них с презрением.

– Тут нам уже никто кукурузки не подал. На всех зданиях висело объявление о том, что за каждого пойманного заключённого, независимо от пола и возраста, полагается вознаграждение в 4 дойчмарки.

В лагере стояли два барака, ни мужчин, ни юношей не было. Из охраны – всего четверо часовых на вышках. Но пленные никуда не делись бы и без них: вокруг дремучий лес, и неизвестно, в какой стороне Советская армия, а внизу город, жители которого не проявили бы к ним милосердия. Так что бежать было некуда.

– Когда мы пришли, увидели длинный ров вдоль забора, заваленный телами голых людей. Нетрудно было догадаться, что это были наши предшественники. Что с ними стало – всех одновременно убили или они умерли от голода или чего-то ещё, – не знаю. Но их закопали, бараки продезинфицировали и загнали нас внутрь. Окон не было, как и потолка: высокие трёхъярусные деревянные кровати, доходившие до основания стропил, и двухскатная крыша, – барак стал нашим домом на долгие месяцы.

Каждый день чуть свет заключённых гнали на работу в лес. Женщины пилили деревья, дети собирали хворост и листья. После них делянка должна была быть чистой, как стол – ни одного листочка или иголки. Женщинам не разрешалось пилить дерево выше обозначенного мас­тером уровня. Если оставляли пенёк хотя бы на полсантиметра выше, заставляли эти полсантиметра спиливать. Возвращались в лагерь часов в десять вечера и тут же валились с ног.

– Мама работала в паре с француженкой Жозефиной, которую все звали Женькой, от неё я нахваталась французских слов. А вообще в лагере были представители многих национальностей, особенно много было поляков. И мы, дети, прекрасно понимали друг друга.

Никакой душевой или бани не было. Мылись и стирали, когда шёл дождь. Выбегали из бараков, не стесняясь друг друга, стягивали с себя тряпьё и подставляли худые тела струям воды. Грязь и зола служили вместо мыла.

Кормили заключённых тем же хлебом из опилок, баландой и ещё напитком, который немцы называли «кофе»: он варился из жжёных зёрен ячменя или овса. Давали к нему сахарин и ещё какой-то порошок, назначение которого Лилии Тихоновне не известно по сей день.

«Русишшвайн» должна жить со свиньями

– В городке Линдабрун внизу жила богатая вдова какого-то немецкого офицера. У неё в услужении были два немецких солдата, а когда привезли нас, она приехала в лагерь и выбрала себе в работницы двух девочек – мою сестру Любу и её ровесницу-полячку. Ту девочку она поставила работать в коровник, а сестру – в свинарник. Сказала, что «русишшвайн» должна жить со свиньями.

Люба ела вместе со свиньями из корыта, спала в свинарнике, в дом её не пускали. Немка сразу дала понять, что не считает её за человека.

Однажды вдова устраивала званый обед, и ей нужны были помощницы по дому. Девочку-полячку поставили прислуживать гостям, а Любу окатили водой из ведра, дали какую-то одежду и поставили на кухню мыть посуду.

В какой-то момент в разгар вечеринки хозяйка вошла на кухню и увидела, как девочка облизывает тарелку. Немка рассвирепела и стала её бить всем, что попадалось под руку. Она избила её до бессознательного состояния, но продолжала бить. Немецкие солдаты буквально оттащили от неё девочку и на носилках принесли в лагерь.

– Взрослых не было. Солдаты положили носилки у порога и ушли. А потом один из них вернулся с баночкой какой-то мази, показал мне, что делать. На сестре живого места не было – она была вся фиолетовая. Я окунала ладонь в банку и набирала полную горсть мази. Вечером того же дня, когда мама вернулась с работы, этот же немец принёс кусок хлеба, но не того, где 70% опилок, а настоящего. Сказал дать Любе. Этот случай научил меня тому, что не все немцы – нацисты, и не все «наши» – наши. Возьмите хоть пани Марысю – вот кто был настоящей нацисткой.

Постановка с детьми

и яблоками

К весне 45-го женщины спилили все деревья около лагеря и ушли дальше в лес. Детей 8-10 лет стали оставлять в лагере. Они драили полы и наводили порядок в бараках. Однако малышей, которых больше не брали на работы в лес, вообще не кормили. Они пробавлялись тем, что им оставляли взрослые, – тем давали еду два раза в день. Вместе с мастером участка в лес уходило трое часовых. Если на посту оставался молодой австриец, он спускался с вышки, открывал ворота и разрешал детям ходить в лес «кормиться». Ребята собирали дикие яблоки, ягоды, грибы, заячью капусту. По возвращении в лагерь часовой разводил костер, вешал над ним ведро с водой, и, когда она закипала, дети бросали в него все свои находки.

– А однажды (на лютеранскую Пасху, как я потом узнала) к нам приехала какая-то немка или австрийка, одетая в чёрную юбку и жакет, с какой-то повязкой на руке. Она вошла в наш барак вместе с солдатами, которые несли большую корзину с яблоками и мешок с детской одеждой. Солдаты покидали в нас вещи, мне достался свитер. Женщина приказала нам переодеться. Я натянула свитер и увидела дырку на животе с запёкшейся вокруг кровью. Сразу поняла, что в этом свитере до меня ходила какая-то другая девочка или мальчик. Её или его убили, а одежду забрали. Даже с дыркой от пули.

Гостья, заметив дырку на свитере, приказала Лилии закрыть её ладонью. Сама она достала фотоаппарат из сумки и стала снимать, как солдаты раздают детям яблоки. Что это было, никто не понял. Возможно, спектакль устраивался для какого-то отчёта. Может быть, для Красного Креста.

Они уехали, оставив одежду. А примерно через месяц дети заболели. Лицо, шея, уши, чуть позже и тело покрылись какими-то язвами, но дети боялись жаловаться смотрителям, потому что больных отправляли в госпиталь Энцесфельда, из него уже никто не возвращался. Поэтому малыши молча работали.

– Но немцы заметили симптомы болезни. Пришёл солдат, принёс полведра какой-то чёрной жижи и большую малярную кисть. Показывает нам: мажьте места язв. Тут подходит другой и, макнув кисть в ведро, мажет нас от макушки до пят. Не знаю, помогло это «лекарство» или болезнь сама прошла, но язвы через время зажили.

Энцесфельд

Однажды всех заключённых пригнали в Энцесфельд, в котором они прожили примерно полтора месяца. Женщин гоняли на работу на какой-то шинный завод, за город. Если они шли ночью, охрана заставляла снимать деревянную обувь – клумпы, чтобы их стук не мешал спать местным жителям.

– Дети моего возраста и младше не работали, а брата забирали на работу на склад, где он сортировал обувь: находил одинаковые пары, связывал их и складывал на стеллаже. В первый раз, вернувшись со склада, он рассказал, какие красивые детские сандалии ему сегодня попались. Я спросила, почему же он не принёс их мне, на что он только грустно вздохнул и по­обещал, что после войны папа купит мне много красивых туфель и платьев с оборочками. Такие «сказки» он рассказывал мне часто, я под них засыпала.

В Энцесфельде было много маленьких детей – 2-3-летних. Здоровых и хорошеньких за деньги выкупали бесплодные австрийские пары, некоторых отправляли в немецкие детские сады – онемечивали, так сказать.

– Уверена, в Австрии и Германии живёт много русских, поляков, французов, уверенных в своём арийском происхождении.

Над старшими детьми в лагере иногда ставили опыты.

– У нас в бараке один угол всё время был занавешен тканью. За ней стояла настоящая кровать, на которой лежал мальчик лет четырнадцати, запомнила, что его звали так же, как моего брата, – Гена. Лагерщики ему наживую ломали ноги, обвязывали их чем-то и приносили на носилках в барак. Он кричал днями и ночами, и какими бы все уставшими после работ ни были, никто не мог уснуть из-за этих криков. Но как только он затихал, его снова уносили, ломали ноги уже в другом месте и возвращали назад. Потом нас снова перевели в Линдабрун, и я не знаю, что стало с этим мальчиком.

Освободили себя сами

Заключённых концлагерей освобождала Красная Армия и союзные войска, а узников лагеря Линдабрун никто не освобождал. Каждое утро барак отпирали, люди выходили во двор и стро­ились для проверки. Но однажды за ними никто не пришёл.

– Солнце было уже высоко, а барак стоял закрытым. Сначала мы запаниковали – думали, нас хотят сжечь. Один мальчишка залез по стропилам на крышу, огляделся, сообщил, что часовых нет, лагерь пустой. Открыть нас снаружи он не смог – сил не хватило. Тогда мы выломали доски в стене. Высыпали во двор. Действительно, никого нет.

Полдня пленные просидели на одном месте, гадая, что происходит. А потом решили идти в город – вряд ли будет хуже.

– Шли через лес несколько часов, вышли к дороге… и встали как вкопанные: смотрим, по дороге на велосипедах и повозках едут русские солдаты. Увидев нас – худющих женщин в полосатых халатах и детей в разномастном тряпье, – они тоже остановились, вытаращили на нас глаза. Тут кто-то из солдат заговорил с нами по-русски, мы ответили, и уже в следующую секунду все обнимались и плакали. Я не поняла, как на моей маме оказался мужской пиджак, а в руках у брата – солдатская пилотка, полная рафинада. На меня же кто-то накинул яркий сарафан в красных маках. Он был мне не по годам, поэтому его подвязали у плеч, но я считала себя в нём красавицей, это был мой первый в жизни наряд, до сих пор его помню. А было это 4 июня 1945 года. Официальный день нашего освобождения.

Через пару дней бывших пленников привезли на фильтрационный пункт: здесь проходили проверку совершеннолетние узники. После неё семью Соколовых отпустили.

«Это было так давно, так некрасиво – не надо это помнить»

Вернулись в Витебск через полтора месяца. Дом разбомбили, и Татьяна Леонтьевна повезла детей в деревню. Но и бабушкиного дома тоже не было – от него остался угол и большая яма от воронки снаряда. Женщина со старшими детьми выкопала яму пошире, сверху закрыла её бревнами – в окрестностях стояли деревянные противотанковые «ежи». Засадили огород, с него питались до осени.

– А потом вернулся отец. Мама глазам своим не поверила, когда увидела его, идущего к нам через поле. Живой! Он посмотрел на наше житьё, велел собрать пожитки, и мы пошли на железнодорожный вокзал. Папа забрал нас в Литву, в свою военную часть. В 1947 году он умер – дали знать о себе ранения, полученные в Финскую и Великую Отечественную. Мама осталась жить и работать при части, подняла всех нас на ноги.

Лилия выросла, вышла замуж за военного лётчика Виктора Васильевича Хоминец, коренного краснодарца. После его демобилизации они приехали в его родной город. Лилия Тихоновна устроилась бухгалтером сначала на завод по производству соков, потом на фарфоро-фаянсовый завод, оттуда вышла на пенсию. У неё две дочери, два внука, четыре правнука.

– Дочь в 2015 году была в Австрии. Спросила гида, можно ли съездить в лагерь Линдабрун. Гид сообщила, что такого лагеря не знает, а городок Линдабрун имеется. Дочка наняла такси и вместе с гидом поехала туда. Город как из сказки: аккуратные разноцветные домики с палисадниками, цветы и зелень вокруг. Дочь стала спрашивать местных про лагерь, но никто ничего о нем не слышал. Одна жительница посоветовала обратиться к старику, который жил на самом краю городка, – может, он знает. Якобы он был солдатом в годы Второй мировой. Они нашли искомый дом, к ним вышел старик, дочка рассказала, что ей нужно. Выяснилось, что дед сносно говорит по-русски. Сказал, да, был лагерь – там, далеко, в лесу. Но это было «так давно, так некрасиво, не надо об этом говорить, не надо это помнить». И всё.

Н.Галацан, «Краснодарские известия».

 

Послесловие.

«Потомки нацистов заявляют о себе»

– Меня угнетает тот факт, что фашизм снова поднял голову на Украине и в Европе, но не очень удивляет: это потомки недобитых нацистов заявляют о себе. Со мной в лагере было много европейцев. Я уверена, что их дети своих детей воспитывали в ненависти к нацизму и фашизму. Но ведь были и сочувствующие Гитлеру, среди поляков были такие, а на Украине вообще бандеровцы орудовали даже после 9 мая 45-го. И вот они уже воспитывали ненависть к русским и всему русскому, потому что не могли смириться с нашей победой. Моему поколению не нужно было патриотическое воспитание – мы прошли через ужасы и на себе узнали, что такое человеконенавистничество. А нынешнее поколение про это знает мало, и вот его нужно воспитывать на истории Великой Отечественной.

Фотографии из галереи

Мы любим спорт!
Image Detail
Лыжная гонка на...
Image Detail
Фотоконкурс "Мы...
Image Detail
Лыжная гонка на...
Image Detail
Лыжная гонка на...
Image Detail